Первый вариант статьи написан в 1990 году, когда я сочинял биографическую фантазию „Жизнь и книги знаменитого факира Бен-Али-Бея“, героем которой был Вс. Иванов. Фантазия эта свет так и не увидела (обстоятельства материальные оказались сильнее даже Т.В. Ивановой, вдовы писателя, выступавшей в качестве соавтора), ну да речь сейчас не об этом.

Писать о „Серапионовых братьях“ и не упоминать о Шкловском невозможно. Впрочем, есть ли темы, связанные с советской культурой, при разработке каковых Шкловский не будет упомянут.

Книги его я впервые прочел лет в тринадцать-четырнадцать. Не стиль, не принцип мышления, даже не литературная личность, что присутствует на каждой странице, а как-то все вместе и сразу повлияло на мое отношение к литературе и на мои литературоведческие опусы, сочиненные в студенческие годы. Влияние постепенно растворилось, а интерес к Шкловскому остался.

И потому, когда появилась возможность использовать материалы из архива Вс. Иванова (там были письма, пусть немногочисленные, фрагменты воспоминаний о „серапионовской“ поре и непосредственно о Шкловском, совсем уж клочки), я взялся за статью. Тем более, не так давно впервые вышел роман Вс. Иванова „У“, где фигура Шкловского ясно различима (рецензия моя на роман была опубликована в „Литературном обозрении“, рядом то ли с мемуарами, то ли со статьей вдовы писателя, после чего, собственно, я и был ей представлен).

„Двойной портрет“ я отдал Ю. В. Томашевскому, который отправлялся на конференцию по „серапионам“ в Польшу или в Венгрию, с просьбой передать ее устроителям конференции – пусть прочитают вслух или опубликуют в каком-нибудь сборнике, если заинтересует.

Вышло очень забавно. Томашевский забегался и о статье позабыл, потом извинялся: „Прости, Женя, статья такая интересная. Жаль, что я никому ее не показал, сам прочитал только на обратном пути“. Зная абсолютную его правдивость и столь же абсолютную порядочность, я не обиделся. Раз так сказал, так и было.

Какое-то время статья валялась, никому не нужная, а там появились новые материалы – дневниковые записи А. Тарасенкова, еще что-то – и я сделал второй вариант либо редакцию, как назвать. И опять рукопись легла недвижным грузом. Никому ровным счетом не были интересны ни Шкловский, ни Вс. Иванов, ни советская литература. Списывать на „перестройку“ не имеет смысла, они малоинтересны кому-либо и сегодня. Тот в большинстве своем вздор, в большинстве своем страшно безграмотный, который публиковался и публикуется в связи с советским прошлым (могу назвать и фамилии), не подходит ни под рубрику „литературоведение“, ни под рубрику „культурология“, ни под рубрику „публицистика“. Не знают предмет, о котором пишут, совсем не знают, а – главное – не чувствуют эпоху.

Для таких сочинителей Зощенко – страдалец, Каверин – бесстрастный мемуарист, Тихонов – ретроград, Федин – литературный функционер. Хвалы, возносимые мнимым праведникам, тошнотворны, обвинения, предъявляемые мнимым либо реальным грешникам, таковы, что хочется спросить, а был ли XX съезда партии? Кажется, дочитаешь статью и увидишь подпись – Л. Авербах, на крайний случай, А. Селивановский.

Между тем, об истории „серапионов“ нет сколь-либо приличной монографии. Хорошо хоть Л. Лунца издали почти в полном объеме (я имею в виду том „Обезьяны идут!“, выпущенный в 2003 году издательством „Инапресс“).

А ведь мемуаров и публикаций вышло столько, что можно вычислить едва ли не любой факт, почему-то скрываемый мемуаристами. Материал, прибавляясь, получает новое качество. То же касается и статьи „Двойной портрет“. Появятся другие источники (уже и появились), отредактирую ее заново. Усложняются связи, внутренние переклички, а подход не меняется: два полуреальных-полумифических человека выступают на подмостках времени, то снимая маски, то надевая их вновь.

Не новость, что художники пишут автопортреты: как всматриваются они в натуру, так всматриваются и в собственное лицо. Бывает, автопортрет занимает все пространство холста, бывает, автор помещается на заднем плане, втискивается в толпу, и лишь знатоки могут разглядеть, догадаться, кто перед ними.

Иногда художники затевают большую игру и, задавая загадки искусствоведам, надевают чудесные костюмы, густо пудрятся или кладут румяна, широко подкрашивают глаза, будто хотят сказать: догадайтесь, кто перед вами? Так было на картине А. Яковлева и В. Шухаева „Пьеро и Арлекин“. Но то ведь живопись!

В литературе автопортрет – редкость, а двойной портрет, настойчиво рисуемый десятилетиями, переходящий из книги в книгу и каждый раз принимающий новые очертания, – и вовсе вещь небывалая. Для чего он нужен? И что он значит? Почему не дает покоя автору? Стоит вглядеться пристальней.

Виктор Шкловский сетовал в частном письме: „Я в долгу перед Всеволодом Ивановым, не написав прямо и внятно, какой он большой писатель и как в нем время не узнало свое же собственное будущее“ (1). Это не совсем так, ибо если собрать воедино написанное Шкловским о Вс. Иванове, начиная от мемуаров и критических статей двадцатых годов и кончая воспоминания и личными письмами, получится любопытная монография. И все-таки что-то странное звучит в покаянном тоне письма, нечто осталось затерянным между словами. Вот я и попытаюсь досказать недоговоренное или хотя бы растолковать произнесенное скороговоркой: „Мы были дружны со Всеволодом, сходясь, расходясь. Но мы были всегда друг другом заинтересованы“ (2), чтобы понять, о чем тут речь.

Дружба литераторов – вопрос, казалось бы, частный. Однако сейчас для русской культуры куда важнее решать вопросы частные, личные, чем разбираться в хитросплетениях сюжетных ходов, приглядываться к мерцанию аллюзий, либо проделывать сложные операции, отскребая засохший клей с масок литературных героев, дабы разглядеть лицо прототипа. Впрочем, если проникнуть в суть человеческих взаимоотношений, бездны смыслов разверзнутся сами собой: и в книгах, и в биографических перипетиях равно запечатлелась эпоха.

Рассуждая о годах юности в „Истории моих книг“, так и не опубликованной до сего дня без цензурных изъятий и саморедактуры, Вс. Иванов вспоминает об остром ощущении собственного „провинциализма“ по прибытии в Петроград. Проблема больше выдуманная молодым человеком, чем действительная, но куда деться от нее? Даже Шкловский, едва ли не один из первых, с кем познакомился и подружился Вс. Иванов, и тот, обладая большим литературным опытом, будучи добровольным куратором „Серапионовых братьев“, явно представлялся ему „старшим“ (3).

Иное дело, когда они позднее встретились в Москве: Вс. Иванов стал уже известным писателем, Шкловский, не так давно вернувшийся из эмиграции, как бы начинал литературный путь сначала. „Старшинство“ отринуто, надо зарабатывать деньги, кормить семью. А жизнь вокруг меняется, грохочет, она переполнена соблазнами, как жизнь любой столицы. Люди хотели сытно и вкусно есть, красиво одеваться, читать занимательные книги. Авантюрный роман с продолжением, наподобие „Тарзана“ – вот что требовалось теперь. Роман „Иприт“ (4), изданный девятью отдельными выпусками, продавался в газетных киосках.

Как соавторы работали вместе, уму непостижимо. Более житейски противоположных людей и представить трудно: экстравертный, афишно яркий Шкловский и Вс. Иванов, молчаливость и замкнутость которого анекдотически обыгрывалось в устных рассказах знакомых, – а роман между тем сочинялся.

Авторы вовсю веселились, придумывая занимательные приключения матроса Словохотова и медведя Рокамболя, шутили, обращаясь к читателям, что хорошо бы женить сына Шкловского на дочери Вс. Иванова, а также обыгрывали мотивы своих прежних книг и факты собственных биографий: китаец Син Бин У, доблестно павший на страницах „Бронепоезда 14-69“, торжественно воскрес, ибо как он мог погибнуть, не выполнив полностью долг перед всемирной революцией (5); скрытые цитаты возвращали к „Zoo“ (6), сцены газовых атак таили воспоминания о боевом прошлом Шкловского, а еще в романе появилась некая Сусанна, которая даст имя героине „У“ Сусанне Львовне Мурфиной.

Чуть позже Вс. Иванов оценивал „Иприт“ как явную неудачу, хотя не отрицал, что роман научил его „делать сюжет“ (7). Сейчас, оглядываясь назад, можно увидеть: достижений и приобретений в этой работе оказалось больше, чем неудач, – был опробован новый метод обработки литературного и биографического материала, здесь же возник „двойной портрет“ Вс. Иванова и Шкловского – пусть эскизный, но впервые, а за пародией и травестией проглядывало явление серьезное и научное, названное позднее „литературной личностью“.

Статья Б. М. Эйхенбаума „Литературный быт“ выйдет из печати лишь в 1927 году, а между тем авторы „Иприта“ каждый по-своему строили собственные „личности“: Вс. Иванов придумывал бесконечные варианты автобиографии и „автопортреты“ (8), Шкловский создавал образ автора в своих книгах и отличался необыкновенным поведением на публике. Современники определяли его как „человека, известного буйством всей России“, он скромно говорил о себе как о человеке „пикнического сложения“, и далее в той же книге „Гамбургский счет“ весело и безапелляционно заявлялось, что действительный Шкловский ничего общего со Шкловским „литературно-книжным не имеет“ (9).

Итак, в авантюрном сочинении были опробованы тема и приемы, которые Вс. Иванов использует столь блистательно и странно, что произведение, созданное по новому методу, останется непонятым и современниками, и потомками. Мне уже приходилось писать о романе „У“ (10), и потому надо в чем-то повториться, но в данном случае меня интересует то, что относится к „двойному портрету“, не более (11).

Судьба книги и ее восприятие осложнены изощренным художественным построением, „У“ аллюзивен от начала до конца, и это создает главные трудности. Высказывались разные предположения о литературных источниках романа, с подсказки Шкловского поминались и Рабле, и Петроний, и Честертон. Между тем „У“ ориентирован на современную советскую литературу, в первую очередь на книги самого Шкловского, упомяну лишь „Поиски оптимизма“, „Zoo“, „Технику писательского ремесла“, возможно, „Гамбургский счет“, а также статьи о творчестве С. М. Эйзенштейна (12).

Желание опробовать чужие теоретические выкладки было бы слишком „лабораторным“, притом, что Вс. Иванов чутко воспринимал именно теплорожденный момент настоящего: ведь и появление подобного замысла уже есть реакция на время. Вопрос „как жить?“ стал самым важным. Многие вовсе не понимали, что жизнь меняется, а кто понимал, не разглагольствовал вслух. В литературной среде рассуждали о том, как писать, о чем писать, у кого учиться писать, чтобы верно отразить современность. Опыт классиков не отрицался наотрез, но рассматривался как недейственный ввиду иных социальных условий, а новых форм не существовало (или считалось, что не существует). Особенно определенно эти положения высказаны в книге „Техника писательского ремесла“ (13).

В романе „У“ проверка чужих теорий пародийно усложнена наложением цитаты на цитату, пародии на пародию. Вот пример, будто бы прямая отсылка: „Однажды, имея привычку для скорейшей ловли мыслей писать без знаков препинания, я ошибкой отправил рукопись в переписку, не просмотрев. Машинистка сама расставила знаки, а так как до сего она работала у В. Б. Шкловского, то рукопись приобрела вид плохо разваренного гороха. И что же? Редактор встретил меня услужливо: „Наконец-то вы прекратили суемудрствовать, перестроились, одолжили, а то, бывало, на фразе застрянешь – и заседание улетит. Не принимаю ваше прошлое за злонамеренность, но доказательство теперешнего моего утверждения: читай хоть одним глазом“ (14).

По виду – прозрачная шутка, но в ней заключен подвох: не только о литературном стиле, кормившем с десяток пародистов, речь. Тут и отсылка к конкретной книге „Эпилог“, где сказано следующее: „Эта вещь печатается с подлинника, написанного Лазарем Зервандовым по моей просьбе.

Я только исправил падежи и расставил знаки препинания, чем, может быть, сблизил стиль Зервандова со своим“ (15). И это не все: тут же накладывается другая полушутка-полуутверждение Виктора Борисовича, которая ходила в устном преимущественно виде. Шкловский любил рассказывать, как „развалил“ одну редакцию, выучив сотрудников, в частности машинисток, писать художественную прозу (16). Так построен роман „У“, и чтобы разобраться в нем, надо знать пародируемые тексты, в основном тексты Шкловского. Понял ли это Виктор Борисович, когда читал роман „У“, извлеченный из архива много позже смерти автора? О чем он думал тогда и что стоит за похвалой: „Книга стилистически очень сложно написана. В середине есть полемика со мной, что я отмечаю просто для аккуратности“ (17)?

Разглядел ли он „двойной портрет“? Ведь главными героями романа Вс. Иванов делает себя и Шкловского, повторяя удавшийся опыт на более высоком уровне. В портрете Черпанова легко узнается сам романист, со „сконсовыми усами“, которые он носил во времена „Серапионовых братьев“ (18), с привязанностью ко всякого рода „вещичкам“, „излишностям“: цепочкам, ножичкам и прочему (об этой привязанности писали мемуаристы, эту привязанность он опять высмеял в „Похождениях факира“). При характеристике Черпанова упоминается и „провинциализм“ (19).

Доктор Андрейшин – столь же узнаваемый Шкловский: характерный жест рукой, сопровождающий движение мысли, три способа аргументированного спора, ничем не скрепляемый поток цитат, „оживление“ оппонента похлопыванием по затылку или щеке (20), множество отсылок к произведениям и поступкам Шкловского.

Вот хотя бы неудачная любовь доктора Андрейшина к Сусанне. Как всей России были известны скандалы Виктора Борисовича, творимые на эстраде, так всему эмигрантскому Берлину была известна история любви Шкловского и Эльзы Триоле. Шкловский написал „Zoo“, где об этой любви повествуется подробно, возвышенно и прекрасно, в „У“ обыгрываются некоторые мотивы книги. Но высмеиваются здесь не только чужие, но и собственные сочинения – одно из безумств доктора Андрейшина напоминает об „Иприте“: „Лезьте сюда, Егор Егорыч, я стою на достаточной высоте, чтобы не отравиться. Газы идут в долину“, – восклицает Андрейшин, производя разгром в чужом чулане и вместо бомб взрывая банки с провизией (21).

Автор не проявляет излишней жалости ни к другу (будто напоминая положения из книги „О теории прозы“, что искусство внежалостно), но и себя рассматривает пристально, саркастически: так, Черпанов всякий раз пересказывает свою биографию по-иному. И окружение героев узнается: это пародийно представленная литературная среда. В Сусанне (имя которой опять-таки отсылает к „Иприту“) и Людмиле Мурфиных угадываются Л. Брик и Э. Триоле, разоблачен комментаторами романа и П. П. Крючков – секретарь Горького (22).

Но и подобное прочтение слишком просто. Перед читателем не „роман с ключом“ вроде „Козлиной песни“ К. Вагинова, „Скандалиста…“ В. Каверина или „Сумасшедшего корабля“ Ольги Форш (кстати, в двух последних романах в качестве героя выведен Шкловский, чуть подгримированный).

„У“ – другого порядка явление, черты героев не „замаскированы“, а претворены, отчасти – перемешаны, автор сознательно или интуитивно использует положение из названной выше книги „Поиски оптимизма“: „И так сидишь перед собою и начинаешь переделывать того-другого. Даешь ему походку, соединяешь его с другом, которого хочется обидеть. Наращиваешь на него волосы.

У него меняется выражение лица. Появляются иные поступки. Он может стать женщиной. […]

Вот сердце спрятано в грудь другого человека. Уже себя не жалко“ (23).

Да и главное положение, ось, вокруг которой вертится роман, взято из статей Шкловского, ибо современность – время „советского „барокко“ (24).

Рукопись „У“ осталась в письменном столе. Роман был слишком сложен. Сложным было и время. Литературный мир, частью изображенный в „У“, целенаправленно уничтожался: погиб Маяковский, начались гонения на формалистов, расстрелян Крючков. Молчание стало пусть не знаком согласия, но примирением с жизнью. Каждый выживал в одиночку.

Тут, к слову, следует вспомнить некое происшествие, отметившее литературные отношения Вс. Иванова и Шкловского, а равно рисующее эпоху и характер одного из героев этого сочинения. Объявляя в 1932 году „конец барокко“, Виктор Борисович торжественно заявил: „Нужно брать простую вещь или всякую вещь, как простую… Наступает непрерывное искусство“ (25). Немногим позже в романе о факире Вс. Иванов попытался уйти от интенсивной детали к миру перечислений, к непрерывности искусства. И что же? Шкловский отреагировал странно: „Замечательный писатель Всеволод Иванов, описывая человека, видит его кругом. Он легко и просто, как будто по праву рождения наследованное, получил умение строить сюжет.

Но в „Похождениях факира“ идут его герои, среди пустяков, минуя большие города.

Перечисления, пародийные, как Стерна, разнообразные, как у Рабле, даются в романе.

Но этому стаду вещей нечего делать. Автор не спорит с ними, не восхищается ими, он только удивляется разнообразию мира пустяков“ (26). Шкловский, полемизируя со своим недавним утверждением, присоединился к хору хуливших роман критиков. И не зломыслие тут виной, но парадоксальная манера существования, причудливо выглядевшая на фоне времени. То, что казалось Виктору Борисовичу поиском, часто оборачивалось чем-то другим. И его утверждение: „Я не попугай, чтобы повторять одно и то же“, порою казалось предательством.

Здесь стоит процитировать письмо Шкловского от 12 марта 1955 года, оно отправлено к шестидесятилетию Вс. Иванова, и в нем говорится следующее: „Я много потерял, Всеволод, из тех даров, которые мне дала судьба. Веру в тебя, понимание твоих сил я не потерял.

Как случилось, друг, что мы сделали так немного?

Друзья были хорошие, тебя не ругали, ты не болел и в каждой строке я узнаю твою силу.

Между тем только две книги, две вещи на подмостках.

В чем виноват ты?

Перед тобою тоже виноваты.

Я виноват в том, что забился в куст, как птица во время дождя.

Видишь, пишу о себе.

Но ведь я верю в факира, верю в работу Сизифа, знаю вес камней, которые ты катишь всегда в гору.

Ты человек нашего времени. Оно тебя родило. Мне очень тоскливо, Всеволод. Я скучаю во время юбилеев. Вот и жизнь прокатилась. У тебя не согнута спина. Ты много успеешь.

Когда-то ты упрекнул меня рассказом, о котором, вероятно, забыл. Человека, который побеждал, унесло море, и о нем вспомнили, а он вернулся разбитым.

Этот рассказ был правдой.

Не отвечаю упреком на упрек, но я хотел бы увидеть тебя счастливым. Время мало дорожило такими своими людьми, как ты. Казалось времени, что оно будет рождать непрерывно.

Милый друг, в самовольной разлуке с тобой пишу тебе о том, что верю в твой высокий талант, в то, что ты начал как гений“ (27).

Что стало причиной такого письма? Кем-то высказано мнение, что причины были попросту житейскими: В. Б. Шкловский сменил квартиру и уехал из Лаврушинского переулка, где в одном подъезде писательского дома они жили со Вс. Ивановым долгие годы. Кажется, причина иная.

Может быть, дело в поступках, о которых так любят поминать мемуаристы, ставя их в вину Шкловскому, – например, поведение его при обсуждении повести Зощенко в 1943 году (а ведь потом было еще интервью, данное провинциальной газете, где Шкловский высказался по поводу присуждения Пастернаку Нобелевской премии (28).

А между тем многое изменялось. Наступили времена, когда не только политическое прошлое, подвергалось переоценке, но и культура прошлого, запретная прежде, охаиваемая, нет, не возвращалась, припоминалась.

Давно уже люди думали о таких переменах и ждали их, давно уже пытались осмыслить их, еще не наступившие. И сколь странным выглядело это переосмысление, к примеру, у Шкловского: „Виноват я один, потому что все остальные работники тогдашнего Опояза… были целиком с Октябрьской революцией“ (29). Сказано искренне и страшно. Возможно, самое страшное, что Виктор Борисович отстаивал свою теперешнюю позицию со свойственным ему задором, с полемическим блеском: „Меня на Западе упрекают в измене самому себе и принимают мое наследство.

Я должен стоять прямо, но так стоит только колос, из которого вытекло зерно, должен стоять на одном месте, как стоит кол, вбитый в землю. Не менять своей позиции, как скелет в могиле.

А я хочу изменяться, потому что не устал расти“ (30).

Пытался переосмыслить прошлое и Вс. Иванов – начиная с 1949 года и вплоть до смерти в 1963 году он работал над романом „Поэт“. Много позднее фрагменты этой неоконченной книги были опубликованы (31).

В центре романа два героя – Поэт и его оппонент, о котором говорится: „Друг Поэта „Кающийся“, несколько старше его. Он много лет – иногда и „помимо воли“ […] – мешал Поэту в его работе. О чем Поэт […] мог и не знать: ведь проступки Друга истолковывались Врагами часто более враждебно, чем предполагал его Друг. И Друг об этом, разумеется, не знал“ (32).

Поэт думает о нынешнем своем положении, о том, что его не печатают, хотя в литературных кругах считают „старик известен“ (33), а поскольку издавать его новые произведения „страшно“, его переиздают – и тут же всплывает воспоминание о „Погибших мечтаниях“ (34).

Диалогический роман (в прямом смысле слова), герои беседуют на знакомые темы: о рекламе и саморекламе в творчестве, о „Серапионовых братьях“, о формализме, о проблемах формы и сюжета (35). И загадочная поначалу фраза становится понятна: „Детективное мышление, даже и у людей, никогда не читавших детективных романов, – ядовитые газы, которые трудно истребить“ (36).

Мешанина из партийных цитат, теоретических гипотез и культурных реалий приобретает цельность, когда читатель сравнит реплики Друга со стилем Шкловского, система ассоциаций в его рассуждениях сродни ассоциациям в поздних книгах Виктора Борисовича – Стендаль, Лев Толстой, Пушкин, Гете, Сервантес, Шекспир. И рядом афоризм в стиле Шкловского: „Микеланджело не очень был велик ростом, но он оставил после себя „Давида“. И мы мерим Микеланджело по „Давиду“, а не по скелету художника“ (37).

И даже в такой мелкой детали, как то, что Друг щупает пиджак Поэта и на ощупь определяет, что материал не ручной выработки, а фабричной, предстает Виктор Борисович, знаток ремесел и производств.

Еще один „двойной портрет“, и теперь последний. Поэт, „который тоже не без проступков“, и его Друг спорят, спорят. И черты их совсем смешались, непонятно, где портрет, а где автопортрет. Каяться можно вслух, а можно шептать беззвучно. Можно класть земные поклоны, вымаливая прощение у мира, а можно строить здание или покаянно писать картину (38). Можно вглядываться с тревогой в зеркало, а можно смотреть в чужие глаза и видеть себя самого. Как бы то ни было, автор подводит черту – жизнь прошла.

Пора подвести черту и в этом сочинении. Три произведения, где решаются сходные вопросы, а книги вовсе не схожи. Почему? Потому что это был долгий диалог, в котором говорившие и слышали и не слышали друг друга, додумывая неуслышанное, диалог, который не был закончен. Разговор шел трудный и нелицеприятный, раздавались резкие слова, но никто никого не осуждал, потому что, как записал Вс. Иванов в дневнике: „Есть истины более достоверные, чем наши отречения“.

(Первая публикация: журнал „Октябрь“. 1994. № 9. - С. 150-154).

---

(1) Личный архив Вс. Иванова. Здесь и далее цитаты приводятся в авторской орфографии и пунктуации. (Вернуться к тексту)

(2) Шкловский Виктор. Жили-были. М., 1966, с. 427. (Вернуться к тексту)

(3) В. Шкловский родился в 1893 году, Вс. Иванов в 1892-м, т.е. фактически был взрослее на год, но из-за разнобоя в паспортных данных, а также из-за своеобразного восприятия времени в разные периоды жизни ощущение возраста у Вс. Иванова менялось, он чувствовал себя то старше, то моложе, но любопытно, что в произведениях, где он пишет о себе и Шкловском, он обязательно ощущает себя младшим. (Вернуться к тексту)

(4) Иванов В., Шкловский В. Иприт. М., 1925. (Вернуться к тексту)

(5) Со времени первого издания в 1922 году повесть переиздавалась неоднократно, в ней видели начало новой литературы, тем забавнее выглядела самопародия. (Вернуться к тексту)

(6) Книга вышла в 1923 году в Берлине и в 1924-м в Ленинграде. (Вернуться к тексту)

(7) Иванов Вс. Переписка с А.М. Горьким. Из дневников и записных книжек. М., 1985, с.с. 26, 31. (Вернуться к тексту)

(8) Чуть раньше романа, в том же 1924 году, написана повесть „Чудесные похождения портного Фокина“, где пародийно представлена „литературная среда“, есть полемика со Шкловским, не названным по фамилии, поминаются „братья серапионы“. Себя автор изобразил в виде портного Фокина – это первый из серии литературных автопортретов Вс. Иванова. В повести отразилось настроение автора той поры, которое в „Истории моих книг“ он связывал с романом „Потерянные иллюзии“, вкладывая в название классического произведения глубоко личный смысл. (Вернуться к тексту)

(9) Шкловский Виктор. Гамбургский счет. Л., 1928, с. 106. В подготовительных материалах к статье „Литературный быт“ Б. М. Эйхенбаум называет Есенина (близкого друга Вс. Иванова) и Шкловского как примеры „литературной личности“ (см.: Эйхенбаум Б. О литературе. М., 1987, с. 522), а в другой статье сказано еще более определенно: „Он существует не только как автор, а скорее как литературный персонаж, как герой какого-то ненаписанного романа – и романа проблемного. В том-то и дело, что Шкловский – не только писатель, но и особая фигура писателя. В этом смысле его положение и роль исключительны“ (там же, с. 444). (Вернуться к тексту)

(10) Перемышлев Евгений. Учиться читать. „Литературное обозрение“, 1990, № 4. (Вернуться к тексту)

(11) Роман „У“ многопланов, отвлекать один из планов при чтении означает вовсе не понять произведение, другое дело, если такое отвлечение делается для „наглядности“. (Вернуться к тексту)

(12) Книги эти в огромной библиотеке Вс. Иванова не обнаружены, но, во-первых, большая часть библиотеки погибла во время войны и, во-вторых, мысли Шкловского, который часто цитировал сам себя, могли быть восприняты „с голоса“. (Вернуться к тексту)

(13) Шкловский В. Техника писательского ремесла. М.-Л., 1930. (Вернуться к тексту)

(14) Иванов Всеволод. „У“. Роман. Дикие люди. Рассказы. М., 1988, с. 129. (Вернуться к тексту)

(15) Шкловский Виктор, Зервандов Лазарь. Эпилог. Пб., 1922, с. 26. (Вернуться к тексту)

(16) Ср.: Гинзбург Лидия. Человек за письменным столом. Л., 1989, с. 60. (Вернуться к тексту)

(17) Шкловский Виктор. Жили-были, с. 428. (Вернуться к тексту)

(18) См. известную групповую фотографию, например, в книге: Вспоминая Михаила Зощенко. Л., 1990. (Вернуться к тексту)

(19) Рядом с именем Шкловского и упоминанием о „провинциализме“ все те же возрастные соотношения: Черпанову двадцать два года (Иванов Всеволод. „У“, с.с. 17, 18), Андрейшину – двадцать шесть лет (там же, с. 18). (Вернуться к тексту)

(20) Ср. характеристику Андрейшина, хотя бы с такой характеристикой Шкловского: „Это был его прием: выхватывать отдельные положения, детали и не выстраивать их в систему… а только – через пространство – чем-то соединив на ходу, казалось бы, случайно, неорганично. […] Выступление рождалось тут же на глазах, здесь же он задирал зрителя профессорского вида, сидевшего в первом ряду, и, если ему казалось, что аудитория плохо слушает, то ошарашивал ее непозволительной грубостью к авторитету или лихим каламбуром“ (Козинцев Григорий. Время и совесть. [Б.м.], 1981, с.с. 127-129). (Вернуться к тексту)

(21) Иванов Всеволод. „У“, с. 189. (Вернуться к тексту)

(22) Там же, с. 390. (Вернуться к тексту)

(23) Шкловский Виктор. Поиски оптимизма. М., 1931, с.с. 148-149. (Вернуться к тексту)

(24) Шкловский Виктор. Поденщина. М., 1930, с. 109; также: Шкловский Виктор. Поиски оптимизма, с. 115. (Вернуться к тексту)

(25) Шкловский Виктор. Гамбургский счет. М., 1990, с. 449. (Вернуться к тексту)

(26) Шкловский Виктор. Дневник. М., 1939, с.с. 145-146. (Вернуться к тексту)

(27) Личный архив Вс. Иванова. (Вернуться к тексту)

(28) См., например, книгу: Вспоминая Михаила Зощенко, с.с. 293, 441-442; а также: Чуковская Лидия. Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962. Том 2. М., 1997, с.с. 741-742. (Вернуться к тексту)

(29) Шкловский Виктор. Художественная проза. Размышления и разборы. М., 1959, с. 6. Книга с дарственной надписью Шкловского хранится в библиотеке Вс. Иванова. (Вернуться к тексту)

(30) Шкловский Виктор. Художественная проза, с. 8. (Вернуться к тексту)

(31) Иванов Вс. Переписка с А.М. Горьким, с.с. 98-136. (Вернуться к тексту)

(32) Там же, с. 102. Ср. с письмом Вс. Иванова к Горькому: „Я саморекламой никогда не занимался. Внутренняя моя насыщенность такова, что я даже не имею друзей. Ваше суждение обо мне важно мне потому, что я знаю, что большей половиной своего существования я обязан Вам, ибо никто как Вы познакомили меня со Шкловским, под влиянием которого я находился года два и который, бессознательно конечно, заставил написать меня листов тридцать очень плохой прозы“ (там же, с. 36). (Вернуться к тексту)

(33) Ср. письмо о пушкинских штудиях за подписью Вс. Иванова – Чуковская Лидия. Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962. Том 2. М., 1997, с.с. 497-498. (Вернуться к тексту)

(34) Иванов Вс. Переписка с А.М. Горьким, с.с. 112-114. (Вернуться к тексту)

(35) Там же, с.с. 103-104, 122-123, 131-132. (Вернуться к тексту)

(36) Там же, с. 118. Само понятие „детективный“ по отношению к „Иприту“ было сначала применено Горьким (см. Переписка, с. 29) и уж потом подхвачено Вс. Ивановым (там же, с. 31). Прежде роман именовался авантюрным. (Вернуться к тексту)

(37) Там же, с.с. 102, 106. В неопубликованных заметках Вс. Иванова Шкловский сопоставляется с Микеланджело (Личный архив Вс. Иванова). (Вернуться к тексту)

(38) Роман о поэте – тоже сочинение покаянное. Подтверждение тому – слова Б. Пастернака, записанные дотошным современником: „Даже Вс. Иванов, честнейший художник, делал в эти годы подлости, делал черт знает что, подписывал всякие гнусности, чтобы сохранить в неприкосновенности свою берлогу – искусство. Его как медведя выволакивали за губу, как и всех нас, повторять сказки о заговорах. Он делал это, а потом снова лез в свою берлогу – в искусство. Я прощаю ему. Но есть люди, которым понравилось быть медведями, кольцо из губы у них вынули, а они все еще, довольные, бродят по бульвару и пляшут на потеху публике“. (См.: А. Тарасенков. Пастернак. Черновые записи 1934-1939 гг. – „Вопросы литературы“, 1990, № 2, с. 100). (Вернуться к тексту)